Неточные совпадения
Он и
писал этот
дневник тогда в виду будущей невесты.
Он
написал ей ответ, где повторил о своем намерении уехать, не повидавшись с нею, находя, что это единственный способ исполнить ее давнишнее требование, — оставить ее в покое и прекратить свою собственную пытку. Потом разорвал свой
дневник и бросил по ветру клочки, вполне разочарованный в произведениях своей фантазии.
Последняя отметка сделана была в
дневнике перед самым выстрелом, и он замечает в ней, что
пишет почти в темноте, едва разбирая буквы; свечку же зажечь не хочет, боясь оставить после себя пожар.
Не предвидя возможности посылать к вам писем из Нагасаки, я перестал
писать их и начал вести
дневник. Но случай послать письмо представляется, и я вырываю несколько листов из
дневника, чем и заключу это письмо. Сообщу вам, между прочим, о нашем свидании с нагасакским губернатором, как оно записано у меня под 9-м сентября.
Целые дни я проводил в палатке, вычерчивал маршруты, делал записи в
дневниках и
писал письма. В перерывах между этими занятиями я гулял на берегу моря и наблюдал птиц.
Следующие 3 дня, 28–30 сентября, я просидел дома, вычерчивал маршруты, делал записи в путевых
дневниках и
писал письма. Казаки убили изюбра и сушили мясо, а Бочкарев готовил зимнюю обувь. Я не хотел отрывать их от дела и не брал с собой в экскурсию по окрестностям.
Возвратясь в фанзу, я принялся за
дневник. Тотчас ко мне подсели 2 китайца. Они следили за моей рукой и удивлялись скорописи. В это время мне случилось
написать что-то машинально, не глядя на бумагу. Крик восторга вырвался из их уст. Тотчас с кана соскочило несколько человек. Через 5 минут вокруг меня стояли все обитатели фанзы, и каждый просил меня проделать то же самое еще и еще, бесконечное число раз.
Когда мы возвратились к Вере Павловне, она и ее муж объяснили мне, что это вовсе не удивительно. Между прочим, Кирсанов тогда
написал мне для примера небольшой расчет на лоскутке бумаги, который уцелел между страниц моего
дневника. Я перепишу тебе его; но прежде еще несколько слов.
Надобно было
написать: 1855, июнь или июль, и выставить число, а тут: лето нынешнего года; кто же так
пишет в
дневниках?
Умеренно-консервативный Никитенко
писал в своем «
Дневнике»: «Печальное зрелище представляет наше современное общество.
— Главное тут, кузина, — говорил он, — мне надобен
дневник женщины, и я никак не могу подделаться под женский тон:
напишите, пожалуйста, мне этот
дневник!
Дневником, который Мари
написала для его повести, Павел остался совершенно доволен: во-первых,
дневник написан был прекрасным, правильным языком, и потом дышал любовью к казаку Ятвасу. Придя домой, Павел сейчас же вписал в свою повесть
дневник этот, а черновой, и особенно те места в нем, где были написаны слова: «о, я люблю тебя, люблю!», он несколько раз целовал и потом далеко-далеко спрятал сию драгоценную для него рукопись.
«
Пишу к вам почти
дневник свой. Жандарм меня прямо подвез к губернаторскому дому и сдал сидевшему в приемной адъютанту под расписку; тот сейчас же донес обо мне губернатору, и меня ввели к нему в кабинет. Здесь я увидел стоящего на ногах довольно высокого генерала в очках и с подстриженными усами. Я всегда терпеть не мог подстриженных усов, и почему-то мне кажется, что это делают только люди весьма злые и необразованные.
Он, конечно, умер; но от одной из кузин его (теперь за одним булочником здесь, в Петербурге), страстно влюбленной в него прежде и продолжавшей любить его лет пятнадцать сряду, несмотря на толстого фатера-булочника, с которым невзначай прижила восьмерых детей, — от этой-то кузины, говорю, я и успел, через посредство разных многословных маневров, узнать важную вещь: Генрих
писал по-немецкому обыкновению письма и
дневники, а перед смертью прислал ей кой-какие свои бумаги.
Он сел к столу, достал свои тетради —
дневник и тетрадь, в которой он имел обыкновение каждый вечер записывать свои будущие и прошедшие занятия, и, беспрестанно морщась и дотрагиваясь рукой до щеки, довольно долго
писал в них.
Тут человек вдруг смиряется, стушевывается, […стушевывается… — Глагол «стушеваться» введен в литературу Достоевским в «Двойнике», об этом он
пишет в «
Дневнике писателя» 1877 г. (ноябрь, гл. 1, § 11).] в тряпку какую-то обращается.
У хозяев был сговор. Лукашка приехал в станицу, но не зашел к Оленину. И Оленин не пошел на сговор по приглашению хорунжего. Ему было грустно, как не было еще ни разу с тех пор, как он поселился в станице. Он видел, как Лукашка, нарядный, с матерью прошел перед вечером к хозяевам, и его мучила мысль: за что Лукашка так холоден к нему? Оленин заперся в свою хату и стал
писать свой
дневник.
Глумов (возвращается и садится к столу). Записать! (Вынимает
дневник.) Человеку Мамаева три рубля, Манефе пятнадцать рублей. Да уж кстати весь разговор с дядей. (
Пишет.)
Но знайте, господа, что пока я был между вами, в вашем обществе, — я только тогда и был честен, когда
писал этот
дневник.
Три года тому назад все было возможно и легко. Я лгал в этом самом
дневнике, когда
писал, что отказался от нее, потому что увидел невозможность спасти. Если не лгал, то обманывал себя. Ее легко было спасти: нужно было только наклониться и поднять ее. Я не захотел наклониться. Я понял это только теперь, когда мое сердце болит любовью к ней. Любовью! Нет, это не любовь, это страсть безумная, это пожар, в котором я весь горю. Чем потушить его?
— Вы не сердитесь на меня за мою тайну, которую
писал я вам в
дневнике? — проговорил он.
Я говорю, что
дневник писал.
— А что вы в
дневнике написали?
Сейчас только я перечитал все глупости, которые я
писал в этой тетрадке с самого начала сентября. Нет, нет. Кэт не увидит моего
дневника, а то мне придется краснеть за себя каждый раз, как только я о нем вспомню. Завтра предаю этот
дневник уничтожению.
— Я сейчас буду
писать свой
дневник, — ответил я.
В соседней комнате пили кофе и говорили о штабс-капитане Полянском, а он старался не слушать и
писал в своем
дневнике: «Где я, боже мой?!
Вернувшись с кладбища домой, растроганный Никитин отыскал в столе свой
дневник и
написал...
Уже шестой час утра. Я взялся за
дневник, чтобы описать свое полное, разнообразное счастье, и думал, что
напишу листов шесть и завтра прочту Мане, но, странное дело, у меня в голове все перепуталось, стало неясно, как сон, и мне припоминается резко только этот эпизод с Варей и хочется
написать: бедная Варя! Вот так бы все сидел и
писал: бедная Варя! Кстати же зашумели деревья: будет дождь; каркают вороны, и у моей Мани, которая только что уснула, почему-то грустное лицо».
«И сегодня видел еще свадьбу… —
писал он в одном месте своего
дневника.
Иосафу был сужден несколько иной, более оригинальный, выход. Чтобы лучше познакомиться с его душевным состоянием, я считаю здесь нелишним привести два, три отрывка из его записок, которые он вел для себя, как бы вроде
дневника. Вот что
писал он вскоре после вступления своего на службу...
После одного случая (когда Инсаров героически бросил в воду пьяного немца) она
писала в своем
дневнике: «Да, с — ним шутить нельзя, и заступиться он умеет.
С болью недоумения, почти с отчаянием
пишет Елена в своем
дневнике: «О, если бы кто-нибудь мне сказал: вот что ты должна делать!
«Когда он говорит о своей родине, —
пишет она в своем
дневнике, — он растет, растет, и лицо его хорошеет, и голос, как сталь, и нет, кажется, тогда на свете такого человека, пред кем бы он глаза опустил.
Кроме исчисленных местностей, даже из Перми сообщали, что там «водка идет туго» («Русский
дневник», № 54), и из Сибири
писали с удовольствием о закрытии двух кабаков («Русский
дневник», № 103) и с ужасом — о разнесшемся слухе, что там введена будет откупная система («Московские ведомости», № 41). Так далеко зашло стремление к трезвости при теперешнем состоянии откупных условий.
О Ковенской и Виленской губернии
писали в начале февраля, что здесь все делалось одною проповедью ксендзов, без всяких принудительных мер («Русский
дневник», № 35, 13 февраля).
Об этом случае корреспондент «Русского
дневника»
писал, между прочим, следующее...
О стараниях самого откупа соблазнить крестьян нечего и говорить. В половине февраля
писали, что откупщики в Виленской губернии ставили сначала восемь грошей за кварту вина вместо прежних четырнадцати; потом вино подешевело в шесть раз; наконец — перед корчмами выставляли иногда даже даровое вино… Ничто не помогало («Русский
дневник», № 35). В конце того же месяца сообщались вот какие сведения из Жмуди...
Если бы он поцеловал ее, Ниночка открыла бы ему все свое маленькое, но уже изболевшееся сердце, в котором то пели маленькие, веселые птички, то каркали черные вороны, как
писала она в своем
дневнике.
В атмосфере буйно-радостной и напряженно-страдающей жизни, которою трепещет «Война и мир», Борис вызывает прямо недоумение: для чего это замораживание бьющих в душе ключей жизни, для чего эта мертвая карьера? Каким-то недоразумением кажется это, каким-то непонятным безумием. Как в восьмидесятых годах Толстой
писал в
дневнике: «Все устраиваются, — когда же начнут жить? Все не для того, чтобы жить, а для того, что так люди. Несчастные. И нет жизни».
Кто это
написал, — большой художник? Да. Но возможно также, что
написал это в своем
дневнике восьмилетний мальчик. И тот же мальчик, описывая священника в ризе, скажет: «старик в парчовом мешке», и про городового
напишет: «человек с саблей и пистолетом на красном шнурке» (и именно пистолетом, а не револьвером).
Так же высказываются Иван Карамазов, Настасья Филипповна, многие другие. И уже прямо от себя Достоевский в «
Дневнике писателя»
пишет: «Я объявляю, что любовь к человечеству — даже совсем немыслима, непонятна и совсем невозможна без совместной веры в бессмертие души человеческой» (курсив Достоевского).
В предисловии к отрывкам из
дневника Амиеля Толстой, горячо восхваляя этот
дневник,
пишет: «В продолжении всех тридцати лет своего
дневника Амиель чувствует то, что мы все так старательно забываем, — то, что мы все приговорены к смерти, и казнь наша только отсрочена».
Войницкий. А профессора, к сожалению, еще не съела моль. По-прежнему от утра до глубокой ночи сидит у себя в кабинете и
пишет. «Напрягши ум, наморщивши чело, всё оды
пишем,
пишем, и ни себе, ни им похвал нигде не слышим». Бедная бумага! Сонечка по-прежнему читает умные книжки и
пишет очень умный
дневник.
Я знаю: то, что я здесь
пишу, избито и старо; мне бы самому в другое время показалось это фальшивым и фразистым. Но почему теперь в этих избитых фразах чувствуется мне столько тяжелой правды, почему так жалко-ничтожною кажется мне моя прошлая жизнь, моя деятельность и любовь? Я перечитывал
дневник: жалобы на себя, на время, на все… этим жалобам не было бы места, если бы я тогда видел и чувствовал то, что так ярко и так больно бьет мне теперь в глаза.
«Боже мой! — думал он. — Другие, ежели скучно, выпиливают, спиритизмом занимаются, мужиков касторкой лечат,
дневники пишут, а один я такой несчастный, что у меня нет никакого таланта… Ну, что мне сейчас делать? Что? Председатель я земской управы, почетный мировой судья, сельский хозяин и… все-таки не найду, чем убить время… Разве почитать что-нибудь?»
Падала вера в умственные свои силы и способности, рядом с этим падала вера в жизнь, в счастье. В душе было темно. Настойчиво приходила мысль о самоубийстве. Я засиживался до поздней ночи, читал и перечитывал «Фауста», Гейне, Байрона. Росло в душе напыщенное кокетливо любующееся собою разочарование. Я смотрелся в зеркало и с удовольствием видел в нем похудевшее, бледное лицо с угрюмою складкою у края губ. И
писал в
дневнике, наслаждаясь поэтичностью и силою высказываемых чувств...
И назавтра я
писал в
дневнике...
Под новый, 1891, год я
писал в
дневнике...
Рассказав в своем
дневнике об этом столкновении, я
писал...